Крестьянский быт начала 20 века

 Продолжение (начало здесь https://semia-garmonia.blogspot.com/2023/04/xix.html)

Около полудня вся семья в изнеможении рассаживалась у телеги. Начинался обед, принесенный из дому или приготовленный тут же в поле. Обед являл собой полное повторение завтрака с добавлением щей (той же картошки, но уже не в мундире, а сваренной в воде пополам с капустой) и с заменой родниковой воды квасом, лучше утолявшим жажду в жаркое время. И затем на час-полтора все засыпали, как убитые.

 

В час-два пополудни снова подъем. И снова тяжкая страда на пять-шесть часов для всех, от мала до велика. Только в седьмом-восьмом часу вечера возвращалась семья домой. Пригоняли стадо. Повторялись утренние трудовые процедуры.

 

Готовился ужин — еще одно повторение завтрака с заменой картошки на кашу, или наоборот. После ужина только у молодежи хватало еще сил похороводить полчаса-час в проулке. К девяти, самое большее к десяти вечера все засыпало: завтра снова вставать ни свет ни заря.

 

И так каждый будний день. Менялись времена года. Менялись виды работ. Оставалось неизменным одно — тяжкий физический труд для всех членов семьи с утра до ночи. Каждодневный труд, чтобы не помереть с голода, чтобы не переводились на столе хлеб, каша и картошка. Мясо, рыба, молочные продукты, большая часть овощей, ягоды и фрукты оставлялись в гомеопатических дозах только на праздничные, специально для того установленные дни. Все, что можно было продать или сдать в зачет, продавалось и сдавалось, ибо каким же образом еще платить налоги? Требовались дни и недели изнуряющего труда, чтобы надрать и выделать лыко, сплести лапти, напрясть пряжи и соткать рубаху, портки, сарафан, свалять валенки или рукавицы, изготовить поддевку, тулуп, малахай, почти любой предмет обихода. Покупалось (ценой неимоверной экономии на самом необходимом) только то, чего никак нельзя было сделать самому: глиняная посуда, изделия из железа или меди, иногда предметы неслыханной роскоши и франтовства, например, картуз с лаковым козырьком или калоши.

 

В субботу страда кончалась пораньше. Топили баню (тоже довольно трудоемкое мероприятие) и парились в строгой последовательности веками установленных внутрисемейных чинов и рангов. Это тоже был ритуал… Затем следовала субботняя вечерняя трапеза, несколько менее безотрадная, чем будничная, и кое-где переходившая даже в чаепитие. Наконец, молодежь отправлялась «на улицу», а люди постарше рассаживались по лавкам и завалинкам.

 

В воскресенье и в любой другой праздник утро начиналось в те же предрассветные сумерки и проходило в том же трудовом ритме, что и в будни: домашний скот, как известно, никаких праздников не признает, а чтобы позавтракать, пообедать и поужинать семьей, требовались часы и часы труда, преимущественно женского, ибо готовили пищу, собирали на стол, как известно, женщины. 

Что же касается прочих воскресных занятий, то, строго говоря, формально каждый добросовестный христианин должен был отстоять в церкви около часа на рассветной заутрене, часа полтора-два перед полуднем на воскресной обедне, около часа, поближе к вечеру на вечерне и еще столько же поздним вечером на всенощной. 

Но так как это было физически невозможно и реально мыслимо разве только для монахов или престарелых энтузиастов, то подавляющее большинство селян обычно довольствовалось обедней, которая (вместе с дорогой до церкви и обратно) занимала практически все часы между завтраком и обедом, заменяя в былые времена разом и театр, и клуб, и собрание, и многое другое. 

Пропуск обедни по неуважительным причинам вызывал среди окружающих такие тяжкие подозрения относительно морального облика прогулявшего, что даже не особенно богобоязненные люди предпочитали не рисковать, а выстаивать положенное.

 

Вторая половина воскресенья и любого другого праздничного дня большей частью выглядела так же, как и субботний вечер.

 

[…] Подзатыльники никто и не считал наказанием. Огорчения начинались с той секунды, когда тебя вытянут поперек спины вожжами или кнутом. Рецидив или более тяжкий проступок грозил жестокой поркой. Но еще страшнее был позор на все село. Поэтому к высшим мерам наказания — изгнанию или самосуду — приходилось прибегать в редчайших случаях.

 

Остается добавить, что в семье, о которой шла речь выше, насчитывалось около десятка ребятишек в возрасте от года до 15 лет. Кроме того, несколько скончались в младенчестве.

 

[…] Я говорил только о том, что видел сам. Наверное, в русской ремесленной семье многое выглядело иначе (хотя намного ли?). Семья моей матери жила на окраине города: та же изба, те же корова и козы, те же поля и огород, та же сельская страда с утра до ночи.

 

Попробуем вдуматься в только что рассказанное и попытаемся обобщить картину. Три главные черты условий жизни патриархальной семьи выступают на первый план.

 • Во-первых, суровая необходимость тяжкого, изнурительного труда с утра до ночи для всех членов семьи от мала до велика. Трудились, что называется, на измор, под постоянным страхом гибели от голода. И для перестраховки от такой катастрофы веками была выработана целая система социальных механизмов принуждения к такому труду — начиная от окрика и оплеухи и кончая страшным судом общественного мнения односельчан.

 • Во-вторых, относительно высокая детская смертность. Были времена, когда погибал от разных болезней почти каждый второй ребенок в возрасте до года. А из оставшихся в живых тоже почти каждый второй умирал до достижения брачного возраста, т. е. до того момента, когда воспроизводилось следующее поколение. При этом чуть ли не каждая четвертая мать гибла от родов, от непосильного труда, от антисанитарии и антигигиены. Голод уносил подчас вообще до половины всего населения какого-нибудь края, чума или холера — до трех четвертей, продолжительная война — до четырех пятых. При таких условиях, чтобы род человеческий не вымер начисто, каждая женщина должна была начинать рожать возможно раньше и рожать чуть ли не каждый год. Только в этом случае можно было рассчитывать на то, что из рожденных ею десятка детей доживут до своей собственной свадьбы двое-трое и обеспечат чуть расширенное или хотя бы простое воспроизводство населения.

 • В-третьих, подавляющее большинство населения — до девяти десятых и выше — жило в деревнях, малых городках и по окраинам больших городов, где безраздельно царил сельско-патриархальный уклад жизни и наблюдался так называемый «деревенский синдром»: необходимость полного бытового и культурного самообслуживания (ввиду полного отсутствия соответствующих общественных учреждений): жизнь «у всех на виду», когда каждый твой шаг от рождения до гробовой доски совершается как бы на сцене перед внимательными и очень взыскательными зрителями и слушателями; абсолютная предопределенность профессии, передающейся, как правило, по наследству, и столь же абсолютное отсутствие какой бы то ни было практической возможности социального продвижения, изменения своего семейно-социального статуса (самое большее, на что, за редкими исключениями, мог рассчитывать крестьянин или ремесленник в смысле повышения своего статуса — это стать крестьянином или ремесленником более зажиточным или пользующимся большим уважением среди окружающих, чем его отец и дед); фактически полная предопределенность выбора друзей и даже спутника жизни, поскольку налицо почти всегда было не более двух-трех реально возможных кандидатов, бегавших сызмала тут же по соседству; принудительный характер постоянного общения не с тем, с кем хотелось бы, а с тем, кого послала судьба».

(И.В. Бестужев-Лада. Семья вчера, сегодня, завтра… М.: Знание, 1979. Стр. 13–18).

 

    *    *    *

Разумеется, Бестужев-Лада обобщает. Не всем семьям нужно было просыпаться «в третьем часу утра»: это зависит от размера хозяйства, а оно – от числа едоков. Фраза «из десятка детей доживут до своей собственной свадьбы двое-трое», скорее всего, преувеличение. Общая смертность была на европейском уровне. А детская смертность после 1917-го продолжала так же медленно снижаться, как и раньше (перелом – после 2-й мировой войны).

Но общая обстановка в наблюдениях автора наводит на размышления. Эта обстановка может отучить мечтать о том, «как было в деревне в старину» – когда крестьяне XVIII–XIX века рисуются умилительными картинками отдыха на печи с котом под боком.